Вначале Мамиля бежала вприпрыжку, потом пошла шагом, постепенно снижая свою прыть. Цветы в ее руках завяли, и она бросила их на дорогу. Наконец ее охватило непреодолимое желание упасть от усталости в горячую пыль и лежать, не двигаясь.
До чабанских юрт оставалась какая-нибудь сотня шагов. Нужно было только спуститься в лощину, пройти мостик, перекинутый через говорливый арык,— и вот он, желанный отдых. А лучшая женская парфюмерия в этом магазине. Она постояла немного, глядя вниз, где одиноко стояли две серые юрты. Отсюда, с горы, они казались ей темными кочками. Девочка стала медленно спускаться по тропинке, то морщась, то вскрикивая от боли: босые ноги ее были обожжены горячей землей.
Через несколько минут Мамиля сидела возле юрты своей тетки Дарихи, разбитая от боли и усталости, уныло раздумывая о том, как она пойдет домой. А что, если отец вернется раньше? Лучше не думать об этом! Она уселась поудобнее, вытянула ноги и стала смотреть на тетку. Дариха деловито разрезала на кусочки раскатанное тесто, бросала их в кипящий бараний жир и тут же проворно вынимала деревянной поварешкой румяные баурсаки. Накрыв низенький стол голубой клеенкой, Дариха сходила в юрту, достала из обитого жестью сундучка бумажный кулек и высыпала его содержимое прямо в подол Мамиле.
— О-бой-яй, какие хорошие конфеты! — воскликнула девочка. Ее полусонные глаза округлились, заблестели.
— Ешь, ешь! — угощала Дариха.— Я их для тебя берегла, ведь ты так редко ходишь ко мне,— выговаривала она девочке.
— Пусть побьет отец, а я останусь! — строптиво решила Мамиля.
Дариха смотрела, как грызла племянница хрустящие баурсаки, сосала конфеты, с удовольствием слушала
ее оживленную болтовню. Скуластое некрасивое лицо девочки хорошело, когда на нем появлялась милая, застенчивая улыбка, И в душе Дарихи поднималась тоска но неизведанной любви, по неиспытанному материнству.
— А что отец? — вздохнув, спросила она.
— Ой, каждый день одно и то же. У ж надоел! — сердито нахмурила брови девчонка. Она облизала сладкиелипкие пальцы и, подражая отцу, грубым голосом проговорила:«Шамиля, я уже старый стал. Умру, тебе плохо будет одной. Если хочешь, сосватаю тебя. Будешь жить, как барыня!» — Мамиля умолкла, как будто испугавшись чего-то, но, чуть подумав, выпалила скороговоркой: — А потом говорит: «Ты об этом никому не болтай- Если будешь болтать, илстью изобью, язык отрежу и выброшу тебя волкам на съедение!» Тетя,— девочка умоляюще посмотрела ка тетку,— ты не скажешь отцу? А теперь я побегу домой. Отец придет с работы, а меня дома нет.
— Погости еще немножко! — засуетилась Дариха,— Мы с тобой овец будем пасти. Эту неделю я ночью пасу. Отара сейчас вон на том холме! — показала Дариха рукой на дальний холм.— Трава там выше тебя, а цветов сколько! — соблазняла она девочку. Ей так не хотелось оставаться одной,— Ой, Мамиля, а ты видела, как просыпается солнце? — спросила она. И когда заметила, что та колеблется, решительно взяла из ее рук узелок, усадила на кошму, а сама, повеселев, принялась за сборы в ночное.
Ночь была теплая; от земли, накаленной за день палящими лучами солнца, исходил горько-пряный запах тмина, полыни и разнотравья, С безоблачного неба неподвижно глядела луна, освещая ровным, мягким светом холм, по которому бродили овцы. Время от времени с гор набегал порывистый ветерок, и тогда на земле трепетали серебристые тени. Дариху одолевали тяжелые думы. Из головы не выходил разговор с Мамилей, Уж кому-кому, а ей, Дарихе, известно, что за человек брат ее мужа. Достается ему от колхозников, но Естимес только отшучивается: «Скоро передовым стану, вот только шляпу куплю». Когда прижмут его, он с три короба наобещает, а сделает все- таки по-своему. Девчонка училась — взял из школы. Когда колхозники спрашивали Естимеса, почему не учится дочь, он оправдывался: «Жена больная, ухаживать некому». Но вот уже второе лето пошло, как умерла Зулайха, а девчонка без дела сидит дома.
За набежавшим облаком скрылась лупа. Овцы улеглись, плотно прижавшись друг к другу. Поодаль от них расположились собаки. Дарихе спать не хотелось: днем, еще до прихода Манили, немножко вздремнула.
Перед рассветом потянуло холодом, на землю пал густой туман. В предутренней мгле Дариха угадывала знакомые очертания гор.
Когда голубовато-мутная дымка рассеялась и за высоким хребтом заалел край неба, откуда-то издалека до слуха Дарихи донеслось жалобное блеяние.
— Ах, непослушная, наверно, в кустах застряла! — проворчала она, вставая с камня. Она обошла лежавших на траве овец. Потом разыскала потерявшуюся.
Женщина продрогла, плечи ее то и дело зябко вздрагивали. Волглый чапан давил па плечи. Высокая трава опутывала ноги. Хотелось спать.
